Том 3. Письма 1924-1936 - Страница 25

К оглавлению

25

Рукопись стоит мне 245 руб. В МАПП даже бумаги не продали — купил по 15 коп. за лист. Машинистке за страницу — 75 коп. Все эти причины затрудняют работу. Ты неплохо отзываешься о написанном, радостно это. Если я в этой беспросветной обстановке смог написать так, что ты не считаешь худым и бесцветным, то я рад. Я даю тебе полное право распоряжаться рукописью. Я безусловно верю, что ты сделаешь все, что в силах, дабы редакция просмотрела и вынесла свое суждение. Именно тебе я и писал. Я ведь хочу одного, чтобы книга не плавала по три года в редакционных дебрях. В литературу входят ударные массы, и редакции захлебнулись от тысяч рукописей, из которых свет увидят единицы.

Я ожидаю твоего письма большого. Не жури меня за редкие письма. Тяжело писать не своей рукой. В своем письме напиши и о Корчагине. Как, сумел ли я хоть отчасти правдиво написать о юном рабочем-комсомольце?

Пиши о себе. Мы ждем большого письма. Шурочка, хотелось бы с тобой видеться. У нас морозы — 20–24®. Все в семье переболели, и Раинька тоже. От друзей редкие вести. Крепко жму руки. Не забывай нас. И, не стесняясь, рассказывай, как меня кроют за книгу.

Николай.

Декабря 9-го.

73
А. А. Жигиревой

28 декабря 1931 года, Москва.

Милая Шурочка!

Хочу тебе писать, хотя не знаю, разберешь ли мои каракули? Из Шепетовки на шесть дней к нам приехал брат. Там на активе читались пять глав черновика. О работе отозвались хорошо, приветствуя работу над историей рев[олюционного] движения в городе. Сейчас проходит всесоюзный смотр комсомольской литературы, и издательство «Молодая гвардия» мне предложило дать им на просмотр рукопись. Но я решил ждать твоего ответа из города Ленина. Ведь если забракуют в Л[енингра]де, то и здесь тоже…

Сейчас я еще не пишу, я страшно устал в связи со всем пережитым за эти месяцы… Жду твоих писем. Не забывай своего младшего братишку.

Коля.

28 декабря 1931 г.

74
Р. Б. Ляхович

Декабрь 1931 года, Москва.

Розочка!

Очень жалею, что встреча откладывается. Пусть. Лишь бы приехала. Отрывки моей работы спецы читали. Вывод. Первое: пусть продолжает. Второе: скупость лирики. Третье: суровый лаконичный язык. Четвертое: избегать окончаний на «вши» и без «который». Дальше. Я сам виноват, что тебе и Пете, людям по горло загруженным, «нахально» втиснул свою работу. И не могу пенять на черепаший темп. Я боялся вас обидеть, а то забрал бы обратно рукопись, но не решился. Все, мной написанное, уже перепечатано, остановка за Харьковом. Я потому так ожидаю, что редакция [издательства] «Молодая гвардия» предлагает прислать на просмотр все шесть написанных глав. Иначе бы я не торопился. Понимаешь, дитя беспризорное?

Ты ни словом не обмолвилась о своем мнении насчет работы. Из этого — логический вывод: настолько плохо, что и говорить не хочешь. Нет большевистской смелости это сказать. Эх ты, «самокритик»! Я же просил — говори, где плохо, что плохо, ругай, издевайся, язви, подвергай жесточайшей критике все дубовые обороты, все, что натянуто, неживо, скучно. Крой до корня. А ты что? Молчишь… Я тебе этого не хочу простить. Это не коммуна, а парламент. Да, дитя, бить за это надо. Я очень сердит.

Коля.

1931 г.

75
А. А. Жигиревой

13 января 1932 года, Москва.

Шурочка, милая!

Я хочу тебе написать. Заждался твоего письма, но его пока еще нет. Я уже решил, что меня в редакции разгромили и что тебе тяжело мне об этом сообщать. Но пусть тебя это не смущает. Я ведь это предвидел. Но, кроме разгрома, могут быть объективные причины твоего молчания. Мы читали о наводнении у вас, которое и В[асильевский] О[стров] затронуло.

Шурочка, друг, ты все же напиши обещанное большое письмо о своей житухе и работе, а то ты о себе так скупо оговариваешься.

У нас жизнь без перемен.

Мама неизменно шлет тебе привет. Она все хворает, ослабела старушка.

Я все не теряю уверенности, что мы в 1932 г. встретимся. Это было бы очень хорошо. Скажи, Шурочка, хотя ориентировочно — удастся ли это?

Может быть, когда письмо отошлю, от тебя придут вести. Будем терпеливо ждать.

Правда, я стал неспокойный парень. Мне это простительно, так как сердце мое здорово покалечилось и часто бунтует.

Крепко жму твои руки.

Твой Коля Островский.

13 января 1932 г.

76
А. А. Жигиревой

31 января 1932 года, Москва.

Шурочка, милая!

Вчера, 30-го, получили от тебя письмо. Знаешь, родная, у меня сердце забилось, когда его читали. Неужели, думаю, мне счастье подает руку и я из глубокого архива перейду в действующую армию? Неужели, думаю, ты, парнишка, сможешь возвратить своей партии хоть часть задолженности и перестанешь прогуливать? И я себя остужаю: «Сиди тише, парень, не увлекайся, жизнь может стукнуть по затылку за увлечение мечтами». И я, чтобы не так обидно было потом, не верю себе. Жизнь требует верить только фактам, но все же твои письма я слушаю с большим волнением, хотя не хочу, чтобы это кто знал. Но тебе я все рассказываю как другу.

Ты меня не жури за мои письма. Письма я пишу сжато, и они у меня сухи. У нас мама все время болеет. Сестра тоже, как пришибленная, и в связи с этим у них настроение упадническое. Я часто устаю их оживлять и сдерживать.

Я это говорю, понимая их слабость, но меня иногда грызет голод по людям, наполненным силой и оптимизмом.

Раинька целые дни на фабрике, и я решил, если книгу в самом деле напечатают, завязать связи в МАПП, и чтобы в нашей комнате появилась горячая молодежь.

Я занялся организацией в Шепетовке лит[ературной] группы из молодняка.

25